Феноменологическая онтология

Есть и другой источник атеизма Сартра — распространенное в тогдашнем образованном европейском обществе стремление к «мировоззренческой нейтральности».

Сартр никак не повторил бы знаменитой фразы Остапа Бендера: «Бога нет, это медицинский факт!», поскольку, прежде чем утверждать нечто подобное (в том числе и противоположное), по его мнению, следовало бы четко поставить вопрос о смысле бытия (или, скажем так, бытийных утверждений).

Подобно тому как у Гете «весь вопрос» касательно знания сводится к вопросу «что значит знать?», так у Сартра вопрос о бытии сводится к вопросу о смысле бытийных утверждений («что значит быть?»). Этим вопросом открывается книга «Бытие и Ничто».

Отвечая на него, согласно Сартру, необходимо найти способ нейтрализовать, «заключить в скобки» всякого рода метафизические утверждения, которые довлели в философской мысли как древних натурфилософов, так и современных приверженцев теории познания с ее «основным вопросом» — познаваем ли мир?

Ведь это утверждение тоже, в его основе, метафизическое, поскольку признает мир, сущее в качестве того, что существует как нечто внешнее человеческому субъекту, как от него отличное.

Более того, этот бытийный смысл признается приоритетным, если не единственным за исключением, пожалуй, «абсолютного идеализма» Гегеля, у коего «внешнее» (например, природа или социум) возникает как фаза в саморазвитии Духа, как «инобытие» Абсолюта.

«Преодоление» гегелевского идеализма философской критикой было поэтому, по мнению Сартра, не прогрессом, не освобождением от метафизики, а скорее отступлением в еще более грубую метафизику позитивизма и материализма, которую можно было бы назвать «вещизмом».

Исток такого восстановления метафизики, по его мнению, в том, что не поставлен четко вопрос о смысле бытия, бытие оказалось отождествлено с сущим, а онтология (этимологически это как раз учение о бытии ) замещена учением о сущем, о составе и строении сущего, став неотличимой от космологии.

Только ответив на этот вопрос, можно начинать строить онтологию. Впрочем, все это относится к главной философской работе Сартра, «Бытие и ничто», увидевшей свет в 1943 году.

Но известным, в том числе и в философских кругах, Сартр стал раньше, после того, как в 1938 г. был опубликован его роман «Тошнота», а в 1939 г. — сборник рассказов «Стена».

И в этих, еще довоенных, произведениях мы без особого труда видим прелюдию многих тем «Бытия и Ничто», пусть еще далекую от философской рефлексии. В самом деле, при чтении этих литературных произведений становится очевидно, что в них уже вполне сформировано сартрово понимание бытия.

Так, роман «Тошнота» открывается тем, что читатель знакомится с повседневной жизнью профессионального историка Рокантена, который пишет работу о некоем малоизвестном маркизе XVIII века.

Работа движется с трудом, поскольку Рокантену жизнь этого маркиза совсем не интересна, как, видимо, не интересна она была и наследникам маркиза, которые за работу платят.

Это отсутствие интереса мало-помалу переходит в чувство отвращения, проявляющееся в мучительных приступах тошноты. Тошнотворность в конце концов становится универсальной характеристикой всего того мира, в котором живет герой романа.

То же самое распространяется и на его личную жизнь, включая интимные отношения и регулярное посещение пивной.

И вот в один, далеко не прекрасный, момент Рокантен понимает, что значат эти внезапно наступающие и все более частые приступы тошноты: в них ему открылось в своем подлинном виде то, что философы называют «бытием»!

«Не могу сказать, чтобы мне отлегло, что я доволен, — наоборот, меня это придавило. Но зато я достиг цели, я знаю то, что хотел узнать, я понял все, что со мной происходит начиная с января.

Тошнота не прошла и вряд ли скоро пройдет, но я уже не страдаю ею — это не болезнь, не ми-молетный приступ, это я сам.

Итак, только что я был в парке. Под скамьей, как раз там, где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил, что это корень.

Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их назначение, бледные метки, нанесенные людьми на их поверхность. Я сидел ссутулившись, опустив голову, наедине с этой темной узловатой массой в ее первозданном виде, которая пугала меня. И вдруг меня осенило.

У меня перехватило дух. Никогда до этих последних дней я не понимал, что значит “существовать”. Я был как все остальные люди, как те, что прогуливаются по берегу моря в своих весенних одеждах.

Я, как они, говорил: “Море — зеленое, а белая точка вверху — это чайка”, но я не чувствовал, что все это существует, что чайка — это “существующая чайка”. Как правило, существование прячется от глаз.

Оно тут, оно вокруг нас, в нас, оно мы сами, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но прикоснуться к нему нельзя.

Когда я считал, что думаю о нем, пожалуй, я не думал ни о чем, голова моя была пуста, а может, в ней было всего одно слово — “существовать”. Или я мыслил… как бы это выразиться? Я мыслил категорией принадлежности.

Я говорил себе: “Море принадлежит к группе предметов зеленого цвета, или зеленый цвет — одна из характеристик моря”.

Даже когда я смотрел на вещи, я был далек от мысли, что они существуют, — они представали передо мной как некая декорация. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое сопротивление они могут оказать.

Но все это происходило на поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей.

И вдруг на тебе — вот оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из существования.

Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка, жиденький газон лужайки — все исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой.

Лак облез, остались чудовищные, вязкие и беспорядочные массы — голые бесстыдной и жуткой наготой.